Маньчиха - легенды и были Жигулей

Давным-давно это было. Жигулевские горы еще Яблоневыми звались. Диких яблонь было столько, что волжские берега казались садом сплошным...

Давным-давно это было. Жигулевские горы еще Яблоневыми звались. Диких яблонь было столько, что волжские берега казались садом сплошным. И всякие звери водились. А вот людей тут жило мало. Боялись разбойников. Молва ходила, будто они костры разводили да горящими вениками пленных жгли — за то и назвали те горы Жигули...

 В горах на берегу Волги избушка ветхая стояла. Жил в той избушке рыбак Андрей Сомов. Был он стар. Голову, брови и бороду словно снегом занесло. Многие и звали его Белым Дедом, но больше — Андреем Чихой. Может, прозвище шло от того, что нюхал он табак да чихал шибко, а может, от дру гого — дед беззубый был и слово «тихо» не мог правильно сказать, получалось «чихо».

С дедом жила его внучка Маня. Шел ей тогда де сятый годок. Во всем она деду помогала.

Мало кто не бывал у Андрея Чихи. Захаживали и охотники, и разбойники, но чаще всего бурлаки де лали привал. Дед им подносил по чарке да расспра шивал, как поживает народ в других краях.

Как-то раз ушел дед в лес, а Маня одна осталась. Сидит на берегу и рубаху деду чинит. Вдруг взгля нула на Волгу и заволновалась. Барку тянули бурла ки... А деда вот нет. Крикнула было, да нешто ус лышит он в лесу... И решила Маня сама встречать гостей. Хотела заварить уху, да рыбы не оказалось. Тогда она спустилась в погреб, чтоб достать вина. Дед Чиха сам его варил из диких яблок.

Наполнила Маня вином два кувшина. А чтобы бурлаки послаще закусили, решила отдать им мали ну, что в лесу насобирала. Приготовила все для го стей и на берег вернулась.

А барка уже совсем рядом.

— Здравствуйте, бурлаки! Милости просим...

— Ладно, красавица, спасибо за приют, — отве тили люди. — А где же дед Чиха?

— Вот-вот придет, — сказала Маня и побежала в избушку за вином.

— Благодарствуем, дочурка, — сказал бурлак с широкой черной бородой.

Взял он у Мани вино и начал потчевать своих. Люди выпили оба кувшина, потом еще два с баржи принесли и тоже опорожнили. Прилегли они на зем лю и тут же заснули. Маня тихонько, чтобы не раз будить их, подошла к бурлацким лямкам и стала разглядывать людские хомуты. Заметила подле ля мок рваные рубахи волгарей и решила наложить на них заплаты. Починила одну рубаху и собралась бы ло за нитками в избу, да окликнул ее чернобородый:

— Подь-ка сюда, дочка!

Подошла Маня, и так хорошо ей стало, что на звали дочкой.

— Не надо, не трудись, — говорит бурлак. — Зап латы не помогут, рубахи-то ведь гнилые. Присядь-ка лучше. У меня тоже есть красавица такая: волосы как лен, а глаза — что сине море. Давно не видал я ее. Как звать тебя?

— Маней.

— И моя дочь Маня, точь-в-точь как ты: хорошая и добрая. Садись-ка рядышком со мной.

Присела Маня. А чернобородый ей свое:

— Вот видишь, какая жизнь наша. Не можем ку пить себе рубахи, так в лохмотьях и шагаем, да и лапти рваные у всех. Один вот, как волк, живу, а семья дома голодает. Болит душа по ним, дюже бо лит. А про своего отца знаешь?

— Нет, — ответила Маня. — Ни отца, ни матери не знаю. У дедушки я расту. Он обещает сказать мне об отце с матерью, когда буду большая. А где они, Дядя?

Не сразу ответил чернобородый.

— Трудно придумать, дочка. Может, на заработ ки ушли, а может, сидят в остроге аль в неволе у господ. Нет еще на земле той яблоньки, чтоб ее чер ви не точили... Отца-то как звали? — спросил он.

— Василием, — ответила Маня. — Встречал, по ди, такого, дядя?

— Мало ли Василиев по Волге бурлаками хо дят, ответил чернобородый.

— А тебя зовут как, дядя?

— Петром. Петром Светловым, а сам я, вишь, черный весь, ни единого пятнышка светлого-то нет.

О многом хотела Маня расспросить Светлова, да кормщик помешал. Отдыхал он на барке и на берег не сходил — поди, боялся за товары. Протер глаза и давай на бурлаков кричать:

— Эй, подымайсь! Пора к отвалу. Живей! Начали бурлаки нехотя натягивать лапти, обма тывать онучи оборами. Ежились от холода, когда вхо дили в воду. Маня не отставала от Светлова. А ког да барка сдвинулась с места, крепко уцепилась Маня ручонками за лямку чернобородого и стала ему по могать.

— Не трать, дочка, силу. Ой, как много ее пона добится тебе. Ступай к избе и деду поклон передай. Ну, прощай, расти большая...

Вернулась Маня к избушке вся в слезах. Может, и ее отец такой несчастный. Плакала она и думала: «Дядя Петя добрый, и у него такая дочка Маня, мо жет, он мой отец».

Дед Чиха лишь к вечеру домой пришел. Узнал от Мани, что бурлаки привал делали, и забеспокоился, не сказал ли Петр Светлов Мане об отце...

Быстро летело время. Кончилось лето, зима на стала... И снова лето. Маня и не заметила, как год прошел. Исполнилось ей десять лет. Дед платье крас ное купил, сплел лапти и две ленты для косы при нес. Но не обрадовалась Маня подаркам. Еще пуще загрустила.

Вздохнул дед:

— Пора настала тебе правду сказать.

И стал рассказывать дед... Его сын, а Манин отец Василий работал бурлаком у купца Хвалыни. Тянул барку с тем чернобородым, что Маня посчитала за отца. Как-то готовили барку под груз. Бурлаки мы ли и чистили ее. Василий вычерпывал воду из трю ма и обронил в Волгу ведро. Заставил купец достать его. Долго нырял Василий, а ведра все не находил. Пригрозил купец Василию: не достанет ведро — де сять плетей получит на спину. Еще нырнул Василий да так на дне Волги и остался. Вытащили его бурла ки, качали долго, да понапрасну, так и не ожил...

Слушала Маня деда и не плакала, а только креп ко сжала кулачки. Когда ж дед умолк, про мать свою спросила.

— Жива ли теперь она, не знаю,— отвечал дед.— А случилось с ней горе не меньшее. Красавица была твоя мать: высокая, синеглазая, а силы да смелости хоть отбавляй. Бывало, и ветер с бурей ей нипочем. Волга шумит, гудит и косматыми гребнями лодку бьет. А она зазябшими руками убирает снасти, по том лодку правит на волны и их острым килем ре жет. Вернется на берег веселая такая, рыбы полна лодка, и сеть цела. Развесит сеть сушить и к зыбке твоей прильнет да песню запоет. А как певала!..

— Мама тоже утонула?

— Нет, иная беда приключилась. В тот день Але на в город ходила. По дороге ей встретился какой-то князь. Ехал в коляске золоченой, по бокам бежали слуги, мошкару гоняли от него да дорогу цветами устилали. Мужики подгорские тоже были там. Лес они рубили, чтоб дорога шире стала. Завидел князь Алену и велел остановить коней. Ведала твоя мать, что для князей и бар закон не писан: кого хотят -полюбят кого хотят — погубят. Ну и кинулась она бежать. Да нешто от слуг Князевых уйдешь? Что гончие собаки, поймали ее и к князю поволокли. По казалась ему краса Алены, и взял он ее себе в слу жанки. С той поры и нет у тебя матери. Прошло уж восемь лет, а от нее ни слуху ни духу, поди, и в живых-то нет. Уж больно непокорна была. Прогне вался, видно, князь и в монастырь ее отправил, а то и руки могла на себя наложить.

Дед умолк. Маня плакала. Потом вытерла слезы, встала, посмотрела на Волгу и громко сказала:

— Когда вырасту, не жить князьям да барам!

У избы как-то опять сделали бурлаки привал. Был там и чернобородый. Когда же бурлаки собралися в путь, Маня и молвит деду:

— Хочу и я в бурлацкой лямке походить. Пойду с ними маленько вверх по Волге, а оттуда спущусь на лодке да хорошенько огляжу горы.

И как ни отговаривал ее дед с Петром Светло вым, настояла на своем. Привязала к корме барки свою лодку, сама впряглась в лямку и с бурлаками по берегу пошла. Верст пять так шла, а потом на лодке домой вернулась.

— Тяжело им, бедным, дедушка, — рассказывала Маня — Кабы силу я имела, то запрет такой дала б — людьми барку не тянуть..

— Добрая у тебя душа, Манюша. Да только и пользы людям, что словом пожалеешь их.

Прожили Маня и Андрей Чиха в своей избе еще года два. А тут хлопот прибавилось. Атаман разбой ничьей шайки к деду со своими сватами приехал. По сердцу пришлась ему волжанка молодая. Сам он то же молодой был, высокий, черноглазый, и силы хоть отбавляй: огромные деревья срубал одним взмахом. Нравился Мане атаман, да не казались дела его: гра бежи и убийства. Потому дала она атаману такой ответ:

— Муж мой не должен быть разбойником.

Скривил атаман лицо, потрогал рукою саблю и долго глядел на Маню А потом сквозь зубы проце дил.

— Тогда ладно. На себя пеняй.

Быстро вышел он из избы, прыгнул на белого ко ня и помчался в горы. Едва успевали за ним сваты.

И снова дед и внучка по-старому зажили, да не надолго. Ослеп дед Андрей. Как-то ушел в лес и за блудился. Маня пошла искать его и тоже не верну лась. Мужики села Подгоры говаривали, будто Анд рея Чиху с его внучкой медведица растерзала...

Осиротела избушка деда Чихи. Никто уже не за ходил в нее, и бурлаки не делали здесь привал. Про ходили все мимо знакомой избушки и добрым сло вом деда с внучкой вспоминали, думая, что нет их больше в живых.

А деда Андрея и внучку разбойники к себе за брали.

Женой атамана Маня не стала. Уж чего только он ей не сулил: и золота, и серебра, и всякого другого богатства. Да только не соглашалась Маня:

— Не нужно мне ни золота, ни серебра. Хочу быть я вольной волжанкой.

Злился атаман на такую непокорность. Для дру гих он был властелин — что ни скажет, все по его сделают...

А у Мани думка была самой атаманом стать, да не таким, как ее жених, а бедных защищать. Мало-помалу птичка гнездо свивает. Так и Маня. Жила в шайке, училась верхом на коне скакать и саблей вла деть, за что и заслужила у разбойников уваже ние...

Прожили так дед и внучка год с лишним. Но вот дед захворал. Сидела Маня возле него да горько плакала. Перед вечером Андрею Чихе легче стало. Подозвал он к себе внучку:

— Хорошо, Манюша, ведешь ты себя. Будь и на перед такой. Бедный народ любить надо, тогда люди тебя вовек не забудут.

Сказал и улыбнулся. Только не развеселил этим внучку. Понимала она, что деду полегчало перед смертью. Так оно и сталось. В сумерки Андрей Чиха распрощался с белым светом...

Через неделю атаман сам к Мане пришел и о свадьбе разговор повел. Слушала, слушала она, по том головой покачала:

— Я о поминках думаю, а ты мне о свадьбе. Даже басурманы не поступают так...

Еще месяц прошел. Хотел однажды атаман сызно ва о свадьбе разговор завести, да побоялся, а пото му начал издалека:

— Долго будешь хлеб есть задаром?

— Коль жалко, отпусти на волю, — ответила Маня.

— На волю не отпущу, а дело дам.

— Доброе возьму, а о лихом и слушать не стану.

— Померяемся силой, тогда видно будет.

Уговор атаман выставил такой: коль в чем слабее окажется Маня — станет его женой, а не захочет такого счастья — рабыней в шайке будет жить.

На все согласилась Маня.

Стали они меряться силой. И на конях вперегон ки скакали, и саблями деревья рубили, и волков ли хо гоняли. А только Маня ни в чем атаману не ус тупала. Тогда он заставил ее Волгу переплыть. И на это Маня согласилась. А день был ветреный, река шумела и бурлила. В такую непогодь боязно на Вол гу глянуть.

Знала Маня, что атаман испугом хотел ее взять, да нисколько не страшилась...

Повелел атаман всем разбойникам в полдень со браться, а его с Маней на луговой берег переправить. Да строго-настрого наказал наблюдать: когда Волгу переплывать они будут, подмоги ни тому, ни другому не давать.

Настал полдень. Маню с атаманом, как уговори лись, доставили на луговой берег. Сидели они рядом. Атаман то и дело курил да поглядывал на Маню, видать, ждал, что откажется она через Волгу плыть. А Маня молчала и даже не глядела на него. Тогда он и говорит:

— Люба ль тебе моя шутка?

Не сдавалась Маня:

— А я к шуткам не привыкла.

— Ладно, — сказал он громко, а потом добавил потише: — Коль станешь тонуть, крикни мне. Спасу.

— А я тебя спасать не стану, так и знай... Захохотал атаман, потом свистнул так, что люди услышали на жигулевском берегу. Махнули оттуда белым платком, дескать, можно начинать.

Сначала атаман Маню обошел и уже на середине Волги был. Маня медленно плыла, словно в шайку возвращаться не хотела. А только увидели скоро разбойники другое. Маня была впереди, а атаман за хлебывался водой. Еще прошло немного времени, и вышла усталая волжанка из воды. Еле на ногах дер жится. Лицо бледное, измученное, глаза ввалились и будто еще синее стали.

— Спасайте атамана, — говорит, — утонет он. Кинулись в Волгу два разбойника, лихих пловца, спасать атамана. За волосы его приволокли, на бере гу принялись откачивать. Поздно!

По закону шайки ему уж камень готовили на шею, чтобы бросить в Волгу. Да Маня отменила за кон этот. Велела вырыть могилу подле палаты и с почестями атамана похоронить, крест дубовый по ставить и цветы вокруг могилы рассадить.

Когда схоронили атамана, собрала Маня всех раз бойников. Много их было. Из разных мест пришли, но больше из волжских деревень. Все бежали от господ да оброков, так и сказывали: «Нечем платить долгу — побегу на Волгу».

Оглядела Маня разбойников и сказала:

— Так вот, атаманом вашим буду я. Может, кому и не по нраву, что командовать вами будет баба?

— Аллах с тобой, Манчиха, — ответил за всех один разбойник из татар, Мурзаев, — Покойный ата ман и то соглашался. Мы рады тебе служить...

Долго Маня глядела на него. Все понять хотела, смеется он аль правду говорит. Потом обратилась ко всей шайке:

— Тогда слушайте меня. Отныне шайка наша бу дет вольницей, а вы все — казаками. Коль со мной кто не согласен, может уходить...

Молчали разбойники. Опять оглядела всех Маня:

— Ну, есть такие?

— Нет, красавица, таких, — ответил за всех раз бойник с Дона. — Как дело поведешь, так оно и бу дет.

— Вот и ладно. Только я не красавица. Манчиха, как сказал Мурзаев, и атаман я у вас.

Улыбнулись тут все, дескать, и вправду Манчиxа — строгая, с такой дела пойдут...

А Манчиха стала расспрашивать, как хозяйство ведется да оружия сколько. Не забыла и о казне узнать. Порасспросила обо всем и отпустила людей. А на прощанье сказала:

— Помяните сегодня атамана, отдохните, а завт ра — за дело...

И устроили казаки поминки атаману. А Манчиха набрала маленький букет цветов, присела к могиле атамана и задумалась.

Долго она так сидела. Над Волгой да над горами ночь спустилась, а она все не уходила. Думала, какие барские поместья грабить и в каких селах бедным помогать... Подумала и о чернобородом Петре Свет лове.

И когда уже стала заря заниматься, Манчиха про шла в атаманскую палату. Разобрала постель, а спать так и не ложилась, все думала. И хорошо, что не ус нула.

На рассвете в ее палату пробрался разбойник. По телу мурашки пробежали, да не выдала Манчиха своего страху, не вскочила. Лишь спросила строго:

— Зачем пожаловал, непрошеный гость?

Не ответил разбойник, дышал он тяжело и злы ми глазами мерил атамана, знать, не с добрым де лом явился. Поднялась Манчиха и сызнова ему воп рос, да погромче:

— Зачем явился? Случилось что, Клим?

— А ты шибко не кричи, — шепчет он, — разбу дишь шайку. Хочу я с глазу на глаз вести с тобой бе седу.

— Иди, Клим, проспись, а завтра потолкуем.

— Не пьян я. Не пил за атамана, чтоб помянуть его твоей кровью.

— Непонятны мне твои слова, — говорит Манчи ха, а сама саблю берет.

— Врешь, поняла. Иль я тебе голову срублю — и ты не будешь других мучить, иль ты мне голову снесешь.

Вынул разбойник из ножен саблю, расставил но ги и покрепче стал на ковер.

— Ты погубила атамана. Из-за любви к тебе он утоп. А ты колдунья, и тебя русалки от бурливых волн спасли. Да и шайку ты околдовала, чтоб по губить всех до единого. Будем же драться. А не хо чешь биться, откажись от атаманства, и я тебя жи вой выведу отсюда.

Манчиха тоже обнажила саблю.

Бились они у самых дверей палаты. Клим все пя тился, пятился назад да так и вылетел на волю. А когда Манчиха из его рук выбила саблю, упал он к ее ногам и стал пощады просить. Наступила она ногой на спину Клима и хотела было сказать, чтоб разбойник об этой схватке другим рассказал, да ус лышала тут дружный хохот шайки.

— Спасибо тебе, Манчиха, что не поддалась стра ху...

— Слава тебе, наш атаман!..

Подняла Манчиха глаза, а разбойники перед ней ниц пали и просили Клима пощадить:

— Мы повинны в затее, метнули всей шайкой жребий, и ему выпал он.

Вскоре о вольнице знали в Жигулях всё от стара до мала. Не раз в селах видали вольных казаков, что бедных одаривали. А вот атаман-бабу никто еще не встречал. Потому и всякая молва о ней шла в людях. Одни сказывали, будто атаман — старуха, вся седая и в черном, как монашка. Другие толковали, будто атаман вольницы - - волжанка, молодая, красивая, ка кие бывают только в сказках. Ходит она в широких казацких шароварах, красном кафтане из парчи и в такой же красной шапке. Даже конь ее, и тот красной масти.

В той молве все было правдой. В разные наряды Манчиха наряжалась. Когда разбойники на барские поместья нападали, она являлась старухой, во всем черном, в седом парике, страшная, словно смерть. А в стане у себя да среди бедняков и красотой и добротой брала...

Сказывают, как-то раз она во всем красном при ехала на Волгу бурлаков встречать. Оставила казаков в лесу вблизи своей избушки, а сама к дедовой мо гиле подошла. Встала на колени и низкий поклон праху деда отдала, а потом не спеша в избу вошла. Все там было родным и детство напоминало. У по черневшей стенки деревянная кровать стояла, тут же на боку лежала скамейка деда, на которой он всегда сидел да лапти плел, а под ней кочедык ва лялся. И вспомнилось сразу детство ей, как сиротой росла...

Да не пришлось Манчихе долго думать. Услыша ла она от своих казаков сигнал: барка купеческая к избушке подходит. Бурлаки, как и прежде, лямками ее тянули и стонали.

Вспомнила Манчиха, как в детстве зазывала бур лаков к избушке, и давай кричать:

— Приворачивай сюда!

Не поверили бурлаки своим ушам. Уж сколько лет они у избушки не отдыхали, думали, деда с внуч кой нет в живых. И вдруг внучка деда Чихи живая да нарядная такая...

— Манюша! — обрадовался Светлов, ты ли это, дочка?

— Я, дядя Петр. Я, отец, я...

Обняла она чернобородого, поцеловала. Да толь ко Светлов уж поседел и весь согнулся. Замигал он слезливыми глазами:

— Какая большая ты стала. А дед Андрей, поди, помер.

Показала Манчиха на дубовый крест и с глаз сле зы смахнула.

— Где же ты теперь живешь, Манюша?

— А вот увидишь скоро. Отдыхать прошу всех ко мне в горы.

Услышал это кормщик и лицо скривил. Ведь в барке не рыба - товар, а персидские шелка.

— Отдохнем мы там, где надобно будет, — гово рит он Манчихе. — А ты иди-ка своей дорогой, мо лодуха.

Засмеялась Маня:

— Путаешь? Ну что ж, я пойду, да только со мной уйдут и все бурлаки. Барку я опорожню, готовься сдавать товары.

— Не гневайся, сударыня, но нам некогда шу тить.

— А я и не шучу.

Когда сгрузили товары и навьючили их на коней, Манчиха бурлакам и говорит:

— Вот и у вас будут новые рубахи, а то на ваши гнилые даже нельзя заплаты класть. Да и мужиков надобно одеть, они тоже в лохмотьях ходят...

Пояснила Манчиха бурлакам, кто она, и стала звать к себе, в вольницу. Ну, а тем, кто по домам уйти захочет на дорогу денег обещала.

— А что делать с ним, — указала она на корм щика, — рассудите сами. Коль верный пес господ ский он и мучит людей, то собаке собачья смерть — камень на шею и в Волгу.

— Пес-то он пес, — говорит Светлов. — Да пусть поживет и другим расскажет, что бурлаки тоже люди.

— Согласны так? — спрашивает Манчиха.

— Да, — отвечают бурлаки. — И согласны твои ми вольными казаками быть...

Встретились казаки и бурлаки как братья. По рус скому обычаю поклонились друг другу и трижды по целовались. То была клятва в дружбе жить да бить ся с богатеями, ни силы, ни жизни не щадить.

После обеда веселье началось, И Манчиха песню затянула, ту, что еще мать ее певала:

При долинушке береза белая стояла,

При березоньке девица плакала-рыдала,

Ах, с вершинушки березу ветром колыхает,

С корешка ее, кудряву, водой подмывает.

Голос у Манчихи был душевный. Казалось, что слушали ее не только казаки и бурлаки, а сама Вол га да Жигули.

Заметила Манчиха, что люди загрустили, тряхну ла головой и поднялась, стройная, красивая:

— Эй, молодые, вставайте в хоровод!

Повскочили тут молодые, встали в круг, гармони сты ударили по ладам.

Клим вышел первым. Он лихо закружился подле атамана, приговаривая:

Ходи, гуля, не скучай,

Головушкой не качай.

Не давайся печаль

Твоим ясным очам...

За Климом пошли в пляс другие казаки. И каждый свою припевку сказывал:

Мы и пляшем и поем,

Волга нам играет;

Богатеи, берегись!

Вольница гуляет.

Долго продолжалось веселье.

Поглядела Манчиха на шумевших хмельных ка заков и подсела к Петру Светлову.

— Хотелось бы мне видеть Волгу вольной рекой. Царство видеть в Жигулях без бар, царей и корм щиков. Ведь сколько кладут труда люди для господ, а сами в нищенстве живут да долю горькую свою клянут, А какая в людях сила!

Не сразу ответил Светлов Манчихе. Такого еще не слыхивал он на своем веку. Оглядел Жигули, гла за прищурил, и будто другими горы стали. Вместо скал стояли крепости, дворцы.

Еще раз оглядел бурлак горы, и прежними они стали. Тут и ответ он дал Мане:

— Умная твоя голова, дочка. Только, видать, ни когда не статься тому, о чем твоя думка. В сказках нешто...

Слава о вольнице все села на Волге облетела. Тру довые люди у Манчихи защиты от господ просили. Снарядили ходоков и подгорские мужики. Пришли они в Жигули и ахнули. В горах словно царство: людей тьма-тьмущая, да все в труде живут. А за главную у них Маня Чиха.

— Вот диво будет, когда в селе узнают, что ты и есть баба-атаман, молвил Фадей.

Улыбнулась Манчиха:

— Скажите всем моим друзьям, что жива я, здо рова и собираюсь навестить их.

Прошел год, а может, и два. Бары к царю с по клоном пришли, дескать, вольница им житья не да ет. Караваны с товарами мимо Жигулей ходить не могут. И бурлаки барки тянут только до Жигулей, а там сбрасывают с плеч лямки и становятся «гуля щими» людьми. Кто ж из господ попадается вольни це той, тому смерть.

Удивился царь. А когда узнал, что Манчиха кра сы необыкновенной, захотелось ему ее повидать, и такой он отдал указ:

«Послать войско на Волгу, но войны не откры вать. Волжанку молодую уговорить, чтоб сдалась без боя, значит, с повинною ко мне явилась. Дать ата ману обещание, что коль сделает так, как я велю, то за все дела будет ей мое прощенье...»

Вскоре царское войско в Жигули пришло. Распо ложились стрельцы в оврагах, лесах да скалах, а воевода к атаману гонцов послал.

Тем временем собрала Манчиха казаков:

— Други мои, вольные люди! Пишет царь, чтоб мы опомнились в своих делах, склонили головы пе ред ним, ушли бы из Жигулей и набегов не чинили боле. Меня он зовет. к себе, видать, тоже княжной хочет сделать...

Зашумели казаки и давай на все голоса кричать:

— Не склоним голов перед царем...

— Из Жигулей не уйдем...

— Веди на битву нас, атаман...

— Спасибо, други мои. Верю я вам, как верю, что жигулевского огня не потушить царям. Пусть мы умрем. Придут сюда другие — умрут и те, придут еще, а Волге суждено быть вольной. Вот и все. Те перь же идите почивайте да будьте начеку...

А утром проводила гонцов Манчиха с таким от ветом:

«Как мог осмелиться царь подумать, что согла шусь я отдать на смерть людей своих? Передайте царю, что собака на солнце лает, а солнце светит. Поймет он, что смеюсь я над ним. С вами же, лакеи царские, мы померяемся силой...»

Гонцам Манчиха наказала, чтоб передали всем в войске, коль кто хочет быть живым, пусть уходит из Жигулей немедля, потому что завтра будет уже поздно. И пусть знают, что казаки биться будут за вольные дела и жизни своей не пожалеют.

А в полдень началася в Жигулях битва. Трудно было с царскими войсками воевать, их было втрое больше. Но казаки рубились, словно богатыри. А са ма Манчиха ужас на всех наводила. На коне своем будто по воздуху летала; где трудно было, там и атаман.

Всю неделю шла битва, а на вторую войска царе вы стали отступать. Да мало кто живым из гор ушел. Даже воеводу израненного полонили.

Рассердился царь и дал указ строгий: на Волгу еще войско послать, а командиром того войска наз начить лучшего в России воеводу. Призвал царь вое воду во дворец:

— Разбить вольницу велю. Атамана Манчиху ко мне живой доставить...

И снова в Жигулях шла битва. Долго сражались с вольницей стрельцы. К осени стали казаки слабеть, а Манчиху однажды войско царево окружило и к берегу прижало. Воевода уж радовался победе и ца рю донос писал: «Мой государь, дела к концу подхо дят. Скоро буду у ног твоих с Манчихой вместе...».

А только не такая была баба-атаман, чтоб у ног царевых быть.

Как увидела, что к своим ей не пробраться, оки нула взглядом Жигули и крикнула казакам:

— Боритесь, други мои, без меня. Прощайте, воль ные казаки! Прощай, Волга и русская земля, царям не сдаюся я...

Сказала так — и на своем коне с горы прыгнула в Волгу. Долго на воде круги расходились, а потом снова тихая да блестящая Волга стала, ровно ничего-то и не случилось. Зато в памяти людской волжанка навеки осталась. А та гора, что стоит вблизи села Подгоры, и доселе зовется всеми Манчихой.

 

Автор: Евгений Шаповалов

Источник: Самара.name