Чичваркин объявился в ЖЖ!

Евгений Чичваркин, который скрывается в Лондоне, наконец-то подал признаки жизни. Он разразился в своем ЖЖ неожиданным постом, который был обречен на чтение между строк.

 — Кто такой Джон Голт?

Уже темнело, и Эдди Уиллерс не мог различить лица этого типа. Прохвост произнес четыре слова просто, без выражения. Однако далекий отсвет заката, еще желтевшего в конце улицы, отражался в его глазах, и глаза эти смотрели на Эдди Уиллерса как бы и с насмешкой, и вместе с тем невозмутимо, словно вопрос был адресован снедавшему его беспричинному беспокойству.

 — Почему ты спрашиваешь? — напрягся Эдди Уиллерс.

Бездельник стоял, прислонясь плечом к дверной раме, и в клинышке битого стекла за ним отражалась металлическая желтизна неба.

 — А почему тебя это волнует? — спросил он.

 — Нисколько не волнует, — отрезал Эдди Уиллерс.

 

Он поспешно запустил руку в карман. Тип остановил его и попросил одолжить десять центов, а потом затеял беседу, словно бы пытаясь поскорее разделаться с настоящим мгновением и примериться к следующему. В последнее время на улицах столь часто просили взаймы дайм, что выслушивать объяснения было незачем, и у него даже не мелькнуло ни малейшего желания вникать в конкретные причины горестей этого попрошайки.

 — Сходи, выпей кофе, — обратился Эдди к не имеющему лица силуэту.

 — Благодарю вас, сэр, — ответил ему равнодушный голос, и лицо на мгновение выглянуло из тени. Загорелую и обветренную физиономию изрезали морщины, свидетельствовавшие об усталости и полном цинизма смирении; глаза говорили об интеллекте. И Эдди Уиллерс отправился дальше, гадая о том, почему в это время суток он всегда испытывает беспричинный ужас. Впрочем, нет, не ужас, подумал он, бояться ему нечего: просто чрезвычайно мрачное и неопределенное предчувствие, не имеющее ни источника, ни предмета. Он успел сжиться с чувством, однако не мог найти ему объяснения; и все же попрошайка произнес свои слова так, как если бы знал, что Эдди испытывает такое чувство, как если бы знал, что он должен ощущать его, более того: как если бы знал причину.

Эдди Уиллерс распрямил плечи в искренней попытке привести себя в порядок. Пора прекратить это, подумал он, а то уже мерещиться начинает. А всегда ли с ним так было? Сейчас ему тридцать два. Эдди постарался припомнить. Нет, не всегда; однако, когда это началось, он не сумел вспомнить. Ощущение это приходило к нему внезапно и случайно, но теперь приходы его повторялись все чаще. «Это все сумерки, – подумал он, – ненавижу сумерки».

Облака с вырисовавшимися на них башнями небоскребов обретали коричневый оттенок, превращаясь в подобие старинной написанной маслом картины, поблекшего с веками шедевра. Длинные потеки грязи стекали из-под башенок по стройным, изъязвленным сажей стенам. Высоко на боку башни застывшей молнией протянулась на десять этажей трещина. Некий зазубренный предмет рассекал небо над крышами: половина шпиля еще удерживала на себе краски заката; с другой половины солнечная позолота давно осыпалась. Шпиль светился красным светом, подобным отражению огня: уже не пылающего, но догорающего, который слишком поздно гасить.

Нет, решил Эдди Уиллерс, не найдя ничего тревожного в облике города, казавшегося совершенно таким же, как обычно.

Он отправился дальше, напоминая себе на ходу о том, что опаздывает с возвращением в контору. Дело, которое он должен был выполнить после возвращения, ему не нравилось, однако отлагательства не терпело. И потому он не стал тянуть время, заставил себя поторопиться.

Он обогнул угол. И в узком пространстве между темными силуэтами двух зданий, словно в щели приоткрывшейся двери, увидел повисшую в небе страничку гигантского календаря.

Этот календарь мэр Нью-Йорка воздвиг в прошлом году на крыше дома, чтобы граждане получали представление о дате столь же легко, как о времени, которое можно было определить при взгляде на башню с часами. Белый прямоугольник парил над городом, сообщая текущую дату заполнявшим улицы людям. Ржавый свет заката высвечивал на прямоугольнике: 2 сентября.

Эдди Уиллерс посмотрел в сторону. Вид этого календаря никогда не нравился ему. Календарь волновал Эдди, причем, как и почему, сказать он не мог. Чувство это примешивалось к снедавшему его ощущению тревоги; в них угадывалось нечто общее.

Он вдруг подумал, что существует некая фраза — нечто вроде цитаты — выражавшая то, на что намекал своим существованием календарь. Однако фраза эта никак не хотела отыскиваться в памяти. Эдди шел, пытаясь все же сформулировать это предложение, висевшее пока в сознании пустым силуэтом. Очертания эти ничем не наполнялись, но и не желали исчезать. Он обернулся. Белый прямоугольник возвышался над крышей, изрекая с непререкаемой окончательностью: 2 сентября.

Эдди Уиллерс опустил взгляд вниз — к улице, к тележке с овощами у крыльца облицованного бурым песчаником дома. Груда яркой золотистой моркови соседствовала со свежими перьями зеленого лука. Чистая белая занавеска плескалась из открытого окна. Повинуясь умелой руке, автобус аккуратно огибал угол. Уиллерс удивился вернувшемуся чувству уверенности    и тому, откуда взялось неожиданное и необъяснимое желание, требовавшее, чтобы все увиденное не оставалось под открытым небом, незащищенным от распахнутого пространства над головой.

Дойдя до Пятой авеню, он принялся рассматривать витрины магазинов, мимо которых проходил. Ему ничего не было нужно, он ничего не хотел покупать; но ему нравились выставки товаров, любых товаров, предметов, изготовленных человеком и предназначенных для людей. Видеть процветающую улицу всегда приятно; здесь было закрыто не более четверти магазинов, и пустовали только их темные витрины.

Сам не зная почему, он вдруг представил себе дуб. Ничто здесь не напоминало об этом дереве. Однако он вспомнил о дубе и о летних днях, проведенных ребенком в поместье Таггертов. Большая часть его детства прошла в обществе детей Таггертов, а теперь он работал на них, как дед его и отец работали на их деда и отца.

Огромный дуб высился на выходящем к Гудзону холме, расположенном в укромном уголке поместья. В возрасте семи лет  Эдди Уиллерс любил прийти к этому дереву и посмотреть на него. Оно уже простояло здесь не одну сотню лет, и мальчику казалось, что так будет всегда. Корни дуба впивались в холм, как стиснувшая землю пятерня, и Эдди казалось, что если некий великан схватит дерево за верхушку, он все равно не сумеет вырвать его, но лишь пошатнет холм, а вместе с ним и саму  Землю, которая качнется, подобно шарику на конце веревки. Он чувствовал себя в безопасности возле этого дуба; дерево не могло измениться или таить в себе угрозу; оно воплощало величайший, с точки зрения мальчика, символ силы.

Но однажды ночью в дуб ударила молния. Эдди увидел дерево на следующее утро. Дуб переломился пополам, и он заглянул внутрь ствола как в жерло черного тоннеля. Ствол оказался пустым; сердцевина давным-давно сгнила; и внутри оказалась только мелкая серая пыль, которую уносило дыхание легкого ветерка. Живая сила ушла, и оставленная ею форма не могла существовать самостоятельно.

По прошествии некоторого количества лет он узнал, что детей надлежит защищать от потрясения: от первого соприкосновения со смертью, болью или страхом. Однако знакомство с этими вещами уже не могло ранить его; он испытал свою меру потрясения, стоя на месте, заглядывая в черную дыру посреди ствола. Случившееся было подобно невероятному предательству — тем более страшному, что он не мог понять, в чем именно оно заключалось. И дело не в нем, не в его вере, он понимал это; речь шла о чем-то совершенно другом. Он постоял немного, не проронив ни звука, а потом отправился назад, к дому. Ни тогда, ни после он никому не говорил об этом.

Эдди Уиллерс покачал головой, когда скрежет ржавого механизма, переключавшего огни в светофоре, остановил его на краю тротуара. Он был рассержен на себя самого. Сегодня у него не было никаких причин вспоминать про этот дуб. Давняя история ничего более не значила для него, кроме легкого прикосновения печали, и где-то внутри капельки боли, торопливо скользившей словно по оконному стеклу, оставляя за собой след в виде вопросительного знака.

Он не хотел, чтобы с детскими воспоминаниями было связано нечто печальное; он любил все связанное со своим детством: каждый из прежних дней был затоплен спокойным и ослепительным солнечным светом. Ему казалось, что несколько лучей этого света еще достигают настоящего: впрочем, скорее, не лучей, а просто дальних огоньков, иногда своими отблесками озарявших его работу, одинокую квартиру, тихое и методичное шествие дней бытия.

Эдди припомнил один из летних дней, когда ему было десять лет. Тогда на лесной прогалине драгоценная подруга детских лет рассказывала ему о том, что будут они делать, когда вырастут. Шершавые слова играли солнечными лучами. Он внимал ей с восхищением и удивлением. И когда услышал ее вопрос о том, чем хотел бы заняться, ответил без промедления:

– Чем-нибудь правильным, — и добавил, — надо бы совершить что-нибудь великое… Ну, то есть нам вдвоем.»

 — Что же именно? — спросила она.

Он ответил:

 – Не знаю. Это нам еще придется понять. Но не только то, о чем ты говорила. Не только свой бизнес и как заработать на жизнь. Ну, вроде того, чтобы победить в сражении, спасти людей из огня или подняться на вершину горы.

 — Зачем?  — спросила она, и он ответил. — В прошлое воскресенье священник говорил, что мы всегда должны искать в себе лучшее. А что, по-твоему, может быть в нас лучшим?

 — Не знаю.

 — Нам придется понять это.

Она не ответила — потому что глядела вдаль, вдоль железнодорожной колеи.

Эдди Уиллерс улыбнулся. Он произнес эти слов  — «чем-нибудь правильным» — двадцать два года назад. И с тех пор они оставались для него неоспоримыми; прочие вопросы тускнели в его памяти; он был слишком занят, чтобы задаваться ими. Однако он считал самоочевидным, что делать надлежит то, что считаешь правильным; он так и не сумел понять, каким образом люди могут поступать иначе, хотя знал, что именно так они и делают. Вопрос казался ему и простым, и непостижимым: простым в том смысле, что все должно быть правильным, и непостижимым потому, что так не получалось. Думая об этом, он обогнул угол и подошел к огромному зданию «Таггерт Трансконтинентал».

Оно было самым высоким и горделивым на всей улице. Эдди Уиллерс всегда улыбался при виде его. В длинных рядах окон — ни одного разбитого, в отличие от соседних домов. Стены его прорезали небо, и среди них нельзя было заметить щербатых углов или тронутых старостью граней. Казалось, здание это неприкосновенным возвышается над годами. «Оно будет всегда стоять здесь,» –думал Эдди Уиллерс.

Всякий раз, входя в корпорацию «Таггерт», он ощущал облегчение и чувство безопасности. Здесь царили компетентность и власть. Полы сверкали полированным мрамором.. Ровно светились подернутые инеем прямоугольники электрических светильников. По ту сторону стеклянных панелей сидели за пишущими машинками ряды девиц, чьи барабанящие по клавишам пальцы создавали в зале гул идущего поезда. И подобно ответному эху, время от времени по стенам здания пробегал слабый трепет, поднимавшийся снизу, из тоннелей огромного вокзала, откуда поезда отправлялись через континент, и где они заканчивали свой обратный путь, как было из поколения в поколение. «Таггерт Трансконтинентал,» – подумал Эдди Уиллерс. «От Океана до Океана» — так звучал гордый лозунг его детства, куда более блистательный и священный, чем любая из библейских заповедей!» От Океана до Океана, и вовеки веков» , —  подумал Эдди Уиллерс, переосмысливая эти слова на пути по безупречным коридорам к кабинету Джеймса Таггерта, президента «Таггерт Трансконтинентал».

Джеймс Таггерт сидел за столом. Он казался человеком уже приближающимся к пятидесяти, причем непосредственно минуя юность, прямо из подросткового возраста. Небольшой раздраженный рот, жидкие волосы, липнущие к лысому лбу, вялая и расслабленная осанка противоречили контурам высокого, стройного тела, элегантные линии которого требовали уверенности аристократа, однако преобразились в неуверенность остолопа. Мягкая, бледная кожа лица. Блеклые, занавешенные вуалью глаза, взгляд которых неторопливо скользил по предметам, не останавливаясь на них в вечном пренебрежении их существованием. Упрямому и иссушенному человеку этому было тридцать девять лет.

Он с раздражением повернул голову на звук открывшейся двери.

 —  Не отрывай, не отрывай, не отрывай меня,  —   сказал Джеймс Таггерт.

Эдди Уиллерс направился прямо к столу.

 —  Это важно, Джим, — сказал он, не возвышая голоса.

 —  Ну, ладно, ладно, что там у тебя?

Эдди Уиллерс посмотрел на карту, висевшую на стене кабинета. Краски ее под стеклом поблекли, — интересно бы знать, сколько президентов компании «Таггерт» сидели под ней и сколько лет. Железные дороги «Таггерт Трансконтинентал», сеть красных линий, покрывавшая  бесцветную плоть страны от Нью-Йорка до Сан-Франциско, казалась системой кровеносных сосудов. Казалось, что некогда в главную артерию впрыснули кровь, и от избытка она стала разбегаться по всей стране, разветвляясь на случайные ручейки. Одна из красных полосок, дорог «Таггерт Трансконтинентал», линия Рио-Норте, проложила себе путь от Шайенна, Вайоминг, до Эль-Пасо, Техас. Недавно добавилась новая ветка, и красная полоса устремилась на юг за Эль-Пасо, но Эдди Уиллерс торопливо потупился, когда глаза его коснулись этой точки.

Посмотрев на Джеймса Таггерта, он сказал: «Неприятности на линии Рио-Норте. Новое крушение.»

Взгляд Таггерта переместился вниз, к уголку стола.

 Аварии на железных дорогах случаются каждый день. Стоило ли беспокоить меня такими пустяками?

 — Ты знаешь, о чем я говорю, Джим. С Рио-Норте покончено. Ветка обветшала. Вся линия.

 — Мы построим новые пути.

Эдди Уиллерс продолжил, словно не слыша ответа. —  Ветка скомпрометирована, нет смысла пускать по ней поезда. Люди отказываются пользоваться ими.

 — На мой взгляд, во всей стране не найдется ни одной железной дороги, несколько веток которой не работали бы в убыток. Мы здесь не единственные. В таком состоянии находится государство — временно, как я полагаю.

Эдди не проронил ни слова. Просто посмотрел. Таггерту никогда не нравилась привычка Эдди Уиллерса глядеть людям прямо в глаза. Большие голубые глаза Эдди вопросительно смотрели с широкого лица из-под светлой челки  —  ничем не примечательный облик, если не считать искреннего внимания и нескрываемого недоумения.

 — Что тебе нужно? — отрезал Таггерт.

 — Хочу сказать тебе то, что должен, ведь рано или поздно ты все равно узнаешь правду.

 — То, что у нас новая авария?

 — То, что мы не можем отказываться от линии Рио-Норте.

Джеймс Таггерт редко поднимал голову; глядя на людей, он просто поднимал тяжелые веки и смотрел вверх из-под высокого лысого лба.

 — А кто собирается закрывать линию Рио-Норте? — спросил он. — Об этом никто и не думал. Жаль, что ты так говоришь. Очень жаль.

 — Но вот уже полгода мы нарушаем расписание. У нас не проходит и рейса без какой-нибудь поломки, большой или малой. Мы теряем всех грузоотправителей, одного за другим. Сколько мы еще продержимся?

 — Ты — пессимист, Эдди. Тебе не хватает веры. А это подтачивает дух фирмы.

 — Ты хочешь сказать, что в отношении линии Рио-Норте ничего предприниматься не будет?

 — Я не говорил этого. Как только мы проложим новую колею…

 —  Джим, новой колеи не будет. — Брови Таггерта неторопливо поползли вверх. — Я только что вернулся из конторы «Ассошиэйтед Стил». Я разговаривал с Орреном Бойлем.

 — И что он сказал?

 — Говорил полтора часа, но так и не дал мне прямого и ясного ответа.

 — Зачем ты его побеспокоил? По-моему, первая партия рельсов должна поступить только в следующем месяце.

 — Она должна была прийти три месяца назад.

 — Непредвиденные обстоятельства. Абсолютно не зависящие от Оррена.

 — А первый срок поставки был назначен еще на полгода раньше. Джим, мы ждем эти рельсы от «Ассошиэйтед Стил» уже тринадцать месяцев.

 —  И чего ты от меня хочешь? Я не могу вмешиваться в дела Оррена Бойля.

 — Я хочу, чтобы ты понял: ждать больше нельзя.

Негромким голосом, насмешливым и осторожным, Таггерт осведомился:

 — И что же сказала моя сестрица?

 — Она вернется только завтра.

 — Ну, и что, по-твоему, мне надо делать?

 — Решать тебе.

 — Ну, что бы ты ни сказал далее, ты не упомянешь о «Риарден Стил».

Немного помедлив, Эдди невозмутимо промолвил:

— Хорошо, Джим. Я не стану упоминать об этой компании.

 — Оррен — мой друг. — Таггерт не услышал ответа. — И мне обидна твоя позиция. Оррен Бойль поставит нам эти рельсы при первой возможности. И пока он не может этого сделать, никто не вправе обвинять нас.

 — Джим! О чем ты говоришь? Разве ты не понимаешь, что линия Рио-Норте рассыпается вне зависимости оттого, обвиняют нас в этом или нет?

 — Люди начнут обвинять нас — непременно — даже без «Феникс-Дуранго». — Он заметил, как напряглось лицо Эдди. — Никто еще не жаловался на линию Рио-Норте, пока на сцене не появилась компания «Феникс-Дуранго».

 — «Феникс-Дуранго» работает просто прекрасно.

 — Представь себе, такая мелюзга, как «Феникс-Дуранго», конкурирует с «Таггерт Трансконтинентал»! Всего-то десять лет назад эта компания была сельской веткой.

 — Теперь им принадлежат почти все грузовые перевозки Аризоны, Нью- Мексико и Колорадо. — Таггерт не ответил — Джим, мы не можем терять Колорадо. Это наша последняя надежда. И не только наша. Если мы не соберемся, то уступим «Феникс-Дуранго» всех крупных грузоотправителей штата. Мы и так потеряли нефтяные месторождения Уайэтта.

 — Не понимаю, почему все вокруг только и говорят, что о нефтяных полях Уайетта.

 — Потому что Эллис Уайэтт — чудо…

 — К черту Эллиса Уайэтта!

«А нет ли у этих нефтяных месторождений, – вдруг пришло в голову Эдди, – чего-то общего с кровеносными сосудами, нарисованными на карте? И не случайно ли когда-то красный ручей «Таггерт Трансконтинентал» пересек всю страну, совершив невозможное? Ему представились нефтяные скважины, выбрасывавшие ручей, черный, мчавшийся по континенту едва ли не быстрее, чем поезда «Феникс-Дуранго». Это месторождение занимало скалистый пятачок в горах Колорадо и уже давно считалось выработанным и заброшенным. Отец Эллиса Уайэтта сумел выжать из задыхавшихся скважин скромный доход до конца своих дней. А теперь словно бы кто-то впрыснул адреналин в самое сердце горы, и оно забилось по-новому, гоняя черную кровь — конечно же, кровь, подумал Эдди Уиллерс, ибо кровь питает, животворит, и это сделала «Уайэтт Ойл». Она дала пустынным склонам новую жизнь, дала району, ничем прежде не примечательному на любой карте, новые города, новые электростанции, новые фабрики. «Новые фабрики, – думал Эдди Уиллерс, – в то самое время, когда доходы от перевозок продукции всех знаменитых прежде предприятий год за годом постепенно сокращались; богатое новое месторождение в то время, когда один за другим останавливались насосы скважин известных месторождений; новый промышленный штат там, где всякий рассчитывал обнаружить разве что несколько коров и засаженный свеклой огород. Это сделал один человек, причем всего за восемь лет,»  – размышлял Эдди Уиллерс, вспоминая невероятные истории, которые ему приходилось читать в школьные годы, и которым он не вполне доверял  —  повествовавшие о людях, живших в пору молодости  этой страны. Ему хотелось бы познакомиться с Эллисом Уайэттом. Об этом человеке говорили много, но встречались с ним немногие, поскольку он редко приезжал в Нью-Йорк. Будто ему тридцать три года, и он обладает буйным нравом. Он обнаружил какой-то способ возрождать истощенные нефтяные месторождения, чем и занимался по сию пору...
...

Источник: ЖЖ Чичваркина