Жаль, что Вас нет уже с нами, Василий Павлович Аксенов

Здесь так сразу не разобраться. Штука в том, что всерьёз никогда не верилось, что Аксёнов уйдёт. Ну да, возраст. Да, инсульт. И что? Справится, справится…

Вон ещё совсем недавно он сидел на галерейке клуба «Билингва» презентовал «Вольтерьянцев и вольтерьянок», читал, пел с ребятами из «Аквариума», подписывал книги, шевелил усами… И выглядел много крепче, моложе и надёжней, чем иные вокруг. Речь даже не о шестидесятниках. Многие вполне себе дамы и господа в современном соку куда как больше походили на старых, больных и бессильных.

А он подписывал книги. Потом вставал, весь в американском плаще на клетчатой подкладке, весь в крепким узлом повязанном шарфе, весь в симпатичной кепочке…

— В Праге, — рассказывал он мне, — я носил забавную такую кепочку, подаренную мне жутким интеллектуалом, американским профессором Дюком Беллингтоном. Он приехал в Москву, мы отчаянно напились, вывалились на мороз, и я сказал: «Чтоб ты не сдох, я тебе дарю меховую шапку». И отдал. А он мне отдал всепогодную кепку — «кепи олл сизонс». И вот в этой стильной кепи я прибыл в Прагу. И так мне понравилось, как играл пианист из бара «Ялта», что я её отдал ему. А какое-то время спустя она выпрыгнула уже в другом заведении. Пианист передарил её, и модный головной убор пошёл гулять по Праге, по Европе, по миру... Я про это кепи написал рассказ. Он потерялся — не могу найти. А кепка время от времени — попадается. То там, то сям…

Ну вот, стало быть, надевал он кепочку (уже другую) и удалялся. Удалялся — как взлетал на романтическом гидроплане с плещущей мутной воды, подобно лётчику Ашкинази из романа «Москва Ква-Ква», покачивая крыльями, прямо в этот московский закат и далее — к островам…

2.

Туда, где всякий знает в центре Симферополя, среди его сумасшедших архитектурных экспрессий, дерзкий в своей простоте, небоскрёб газеты «Русский курьер». Где мы видим издателя этой чудесной газеты великолепного Андрея Лучникова, мчащего на сверкающем «Питере-Турбо» по прекрасной другой России из 1979 года — через Нью-Йорки, Парижи, Берлины, Римы, Праги, Москвы Ква-Квы и прочие города и годы — прямо сюда. Где известно, что неподражаемый Луч — это немного сам Василий Павлович. Но неизвестно другое: что именно он показал нам на «Острове Крым». Желанную ли будущую Россию — сильную, богатую и свободную? Тогдашний ли Запад, обречённо сдающийся красной танковой злобе? Грядущий этот полуостров, каким его так славно было воображать, проходя по ялтинскому променаду в сторону ресторации?

Я спрашивал Аксёнова про острова. К чему их столько в его книгах? Что это за неотступная метафора? Символ одиночества? Окружённости стихией? Отстранённости? Отдалённости? Отдельности? Побега?

Толковать про острова он не спешил. Но о побеге говорил с удовольствием!

Будто отвечая мальчику с кожаной лентой на лбу из романа «Ожог», который спросил: «А разве это возможно — убежать от ГБ?» — «Ха-ха! — трудно, но возможно».

Что доказал Максим Огородников — герой романа «Скажи изюм», улизнувший в Западный Берлин, во Францию и в Штаты прямо из-под тоталитарного носа всемогущих спецслужб. Аксёнов настаивал, что история с Огородниковым абсолютно реальна.

— Только, — говорил он, — это было со мной. Впрочем, я не хотел убегать. Это

они так считали. Летом 1977 года ко мне пришли генерал Карпович и мой куратор Зубков — договариваться, чтобы я не печатал «Ожог». Я сказал, что печатать не собираюсь. В ответ они заверили: «Мы оставляем вас в покое». Наврали. Всё стало рушиться. Закрылся совместный с итальянцами кинопроект, куда-то меня не пустили, что-то не издали... О поездках за рубеж и речи идти не могло. А я вспомнил, что начал оформляться на конференцию в Западный Берлин. И подумал: «Дай-ка попробую». Приехал в Союз писателей. Там такая была Тамара или Нина, я ей часто привозил сувениры. Я: «Тамара, а как там мой паспорт?» Она: «Ой, а я вам звонить собиралась, паспорточек ваш готов». И даёт мне паспорт. И я улетаю. И ни Зубков, ни Карпович об этом не знают. Но вскоре пропажу обнаружили. Нашли в Западном Берлине... И поехало… Взялись вывезти меня на восток. Говорили: смотрите, Корчной в автокатастрофу попал. Как бы с вами чего не случилось… Генеральный консул кричал по телефону: «Советской власти нужно подчиняться везде!» А я ему: «Перестаньте меня шантажировать, не толкайте на крайний шаг». Он менял тон: «Что вы, дорогой! Просто посол Абрасимов хочет поговорить, выпить рюмку водки по-русски».

Наконец глава духовной академии, где проходила конференция, увёз меня к себе. Я позвонил в Париж, заказал визу… Журналистка Эльфи отвезла меня в аэропорт, и я смотался! В Париж! Оборвал когти, обрубил хвост. В Париже играла «Таганка», и я пошёл на «Гамлета». Встретил там Веню Смехова, а он говорит: «Нас известили, что ты остался на Западе». Торжественно повёл меня в зал и усадил рядом с Максимовым — главным редактором «Континента»… Кошмар. Потрясающие ощущения. Я никогда не мог себе представить, что стану героем прифронтового берлинского романа. Всё было как там: такое же ощущение загнанности. Идёшь по аэропорту Темпельгоф и думаешь: сейчас подскочат, кольнут в жопу зонтиком и потащат...

Но — не кольнули. Не утащили. Вернулся сам. Впечатление от возвращения чудно описано в романе «Скажи изюм».

3.

— Но как же острова?

— А что острова? Почти каждый в детстве мечтает удрать на какие-нибудь острова. Побыть Робинзоном. И порой — осуществляет мечту.

Василий Павлович осуществил её многократно — и в своей жизни, и в книгах, в которые вписал её так щедро. Вот. Большие Эмпиреи из повести «Мой дедушка — памятник». Вот Кукушкины острова из романа «Кесарево свечение». Вот остров Мохнатый (близнец Манхэттена) из того же «Изюма». А вот Васильевский — из «Ожога». Ну и Корсика — родина Бонапарта — из «Права на остров».

4.

— Вы завоевали это право, Василий Палыч! — как-то наивно-восторженно вякнул я после его вечера в клубе «Дума». Он посмотрел удивлённо: а вам-то, мол, почём знать? Разве книга — не остров? Это как посмотреть…

То, что с нами остались книги, не примиряет с его уходом. Испещрённые значками, виртуозно сплетёнными во фразы, они — свидетельства того, что в мире есть другие страны, другая жизнь, другая музыка, другая игра и герои, способные играть и жить по-другому. Не так, как требует век, заставляет свет, велит начальство. Но книги — свидетельства бумажные. А он был свидетельством живым. Или это жизнь его была?

Свидетельством о свободе вообще и о большой свободе писателя. Ведь и вправду — американским писателем Аксёнова не назовёшь. Как и советским. Как и постсоветским. Или антисоветским. Он путешествует из контекста в контекст, из эпохи в эпоху, познавая мир за миром и творя миф за мифом. Есть надежда, что иные из этих мифов меняют некоторые из миров. Чего и желал автор. Аксёнов воплотил в себе большие мечты своих персонажей. Согласитесь, это мало кому удаётся.

Он смеялся над прошлым веком, именуя его «веком «ха-ха». Тот век прошёл. Настал новый. Как его назвать? «Ха-Ха. И?»

А он между тем продолжается. Обама прибыл в Москву. Аксёнов из неё отбыл.

И вот, как он и писал, закончился горячий денёк истории, наступили сумерки — «час прорех, расползания швов, когда видны просветы в эзотерический мир, когда на миг утрачивается спокойствие и хрустальные своды слегка колеблются. Понятно?».

Ему, похоже, было понятно.

Быть может, поймём и мы.

Автор: Дмитрий Петров

Источник: chaskor.ru