«Шутки Пушкина» Последняя глава

Чем ответил Гоголь или как поладили Александр Сергеевич с Николаем Васильевичем…

   ДОКУМЕНТАЛЬНО- ДОСТОВЕРНЫЙ  ДЕТЕКТИВ

                   ОТ  ВАЛЕРИЯ  КУЗНЕЧИКОВА

                         ЧЕМ ОТВЕТИЛ ГОГОЛЬ

                                 (пятая  глава)

Когда у меня вчерне уже сложились эти записи, стал экза­меновать себя снова. Было чувство, что должно существовать совершенно неопровержимое доказательство, что наша полная разгадка болдинской сноски правильна. И я снова, в который раз, принялся внимательно читать письма Александра Сергее­вича. Так вышел на Н.В.Гоголя.

Вот письмо к Николаю Васильевичу, датированное 25 ав­густа 1831 г. Из Царского Села в Петербург.

«Очень благодарю Вас за письмо и доставление Плетневу моей посылки... Поздравляю Вас с первым Вашим торжест­вом, с фырканьем наборщиков и изъяснениями фактора. С не­терпением ожидаю и другого...»

Вторая фраза -это реакция Пушкина на сообщение Гоголя (в письме к Пушкину) о том, что его «Вечера на хуторе близ Диканьки» при печатании произвели весьма благоприятное впечатление на наборщиков... Позже Пушкин, как известно, с восторгом отзовется о «Вечерах». Но не известно другое. Не­ужели и впрямь Александр Сергеевич до выхода в свет «Вече­ров» ничего из художественной прозы молодого автора не чи­тал? В письме к тому же Плетневу (не позднее 14 апреля 1831 года) Пушкин пишет: «О Гоголе не скажу тебе ничего, потому что доселе его не читал за недосугом. Отлагаю чтение до Цар­ского Села...»

Речь идет, по-видимому, о рукописных вещах. Возможно, тех же «Вечерах», которые Гоголь готовит к изданию, или об уже напечатанных в «Литературной газете» двух главах неза­вершенной повести «Страшный кабан», которые и по теме, и по художественной манере близки к «Вечерам». Но кроме публика­ции в «Литературной газете» у Николая Васильевича еще раньше в «Отечественных записках» за февраль-март 1830 года опубли­кована повесть «Басаврюк, или вечер накануне Ивана Купа­ла». Так неужели же Пушкин, так внимательно всегда следя­щий за литературной жизнью, пропустил такой яркий дебют Гоголя в популярнейшем российском журнале? Странно...

А что, если Пушкин все-таки прочитал эту повесть? Не вес­ною, так летом, не летом, так осенью в Болдине? И я открываю первый том Н.В.Гоголя. И что же вижу? И сразу же отмечаю для себя? «Вечер накануне Ивана Купала. Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви». Как и у Пушкина в «Повестях», и тут прием мистификации! А дальше еще любопытней... Впро­чем, пойдем, читатель, по тексту вместе. Здесь уж я не рискую никого утомить - Гоголя никогда не наскучит перечитывать.

А сейчас, полагаю, в особенности будет интересно. Итак:

«За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода стран­ность: он до смерти не любил пересказывать одно и то же. Бы­вало, иногда если упросишь его рассказать что сызнова, то, смотри, что-нибудь да вкинет новое или переиначит так, что узнать нельзя. Раз один из тех господ - нам, простым людям, мудрено и назвать их - писаки они не писаки, а вот то самое, что барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, на­крадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, - один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый па­нич в; гороховом кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже прочли, - привозит с собой не­большую книжечку и, развернувши посредине, показывает нам. Фома Григорьевич готов уже был оседлать нос свой очками, но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепить вос­ком, передал мне. Я, так как грамоту кое-как разумею и не ношу очков, принялся читать. Не успел перевернуть двух стра­ниц, как он вдруг остановил меня за руку.

-  Постойте! наперед скажите мне, что это вы читаете?
Признаюсь, я немного пришел в тупик от такого вопроса.

•- Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу быль, ваши со­бственные слова.

•- Кто вам сказал, что это мои слова?

•- Да чего лучше, тут и напечатано: рассказанная таким-то дьячком.

•- Плюньте же на голову тому, кто это напечатал! Бреше, сучий москаль. Так ли я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма клепки в голови! Слушайте, я вам расскажу ее сейчас.

Мы придвинулись к столу, и он начал. Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на том свете елись одни только буханцы пшеничные да маковники в меде!) умел чудно рассказывать. Бывало, поведет речь - целый день не подвинулся бы с места и все бы слушал. Уж не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть*, (то есть лгать- прим. Н.В.Гоголя) да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за шапку да из хаты. Как теперь помню - покойная старуха, мать моя, была еще жива, - как в до­лгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровы­вал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она перед греб­нем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне. Кага­нец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в хате. Веретено жужжало; а мы все, дети, собравшись в кучку, слушали деда, не слезавшего от старости более пяти лет с своей печки. Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды запорожцев, про ляхов, про молодецкие дела Подковы, Полто­ра Кожуха и Сагайдачного не занимали кас так, как рассказы про какое-нибудь старинное чудное дело, от которого всегда дрожь проходила по телу и волоса ерошились на голове. Иной раз страх, бывало, такой заберет от них, что все с вечера пока­зывается бог знает каким чудищем. Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постеле твоей уклался спать выходец с того света. И чтобы мне не довелось рассказывать этого в другой раз, если не принимал часто изда­ли собственную положенную в головах свитку за свернувшего­ся дьявола. Но главное в рассказах деда было то, что в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни скажет, то именно так и было. Одну из его чудных историй перескажу теперь вам. Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывают на позор свои зубы - есть умение. Им все, что ни расскажешь, в смех. Эдакое неверье разошлось по свету! Да чего, - вот не люби Бог меня и пречистая дева! вы, может, даже не поверите: раз кто-то заикнулся про ведьм - что ж? нашелся сорвиголова, ведьмам не верит! Да, слава Богу, вот я уже сколько живу на свете, видел таких иноверцев, которым провозить попа в решете* ( то есть солгать на исповеди-прим. Н.В.Гоголя) было легче, нежели нашему брату понюхать табаку; а и те открещивались от ведьм. Но приснись им... не хочется только выговорить, что такое, нечего и толковать об них.

Лет - куды! - более чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего села и не узнал бы никто: хутор, самый бедный хуторі Избенок десять, не обмазанных, не укрытых, торчало то сям, то там, посреди поля. Ни плетня, ни сарая порядочного, где бы поставить скотину или воз. Это ж еще богачи так жили; а посмот­рели бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма - вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живет там человек божий. Вы спросите, отчего они жили так? Бедность не бедность: потому что тогда козаковал почти всякий и набирал в чужих землях немало добра; а больше оттого, что незачем было заводиться порядочной хатою. Какого народа тогда не шата­лось по всем местам: крымцы, ляхи, литвинство! Бывало то, что и свои наедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало. В этом-то хуторе показывался часто человек, или, лучше, дьявол в человеческом образе. Откуда он, зачем приходил, ни­кто не знал. Гуляет, пьянствует и вдруг пропадет, как в воду, и слуху нет. Там, глядь - снова будто с неба упал, рыскает по улицам села, которого теперь и следу нет и какое было, может, не дальше ста шагов от Диканьки. Понаберет встречных козаков: хохот, песни, деньги сыплются, водка - как вода... При­станет, бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег, мо­нист - девать некуда! Правда, что красные девушки немного призадумывались, принимая подарки: бог знает, может, в са­мом деле перешли они через нечистые руки. Родная тетка мое­го деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, - так называли этого бесовского человека, - именно говорила, что ни за какие благополучия в свете не согласилась бы при­нять от него подарков. Опять, как же и не взять: всякого про­берет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые бро­ви и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь - так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента. Бог с ними тогда, с этими подарками! Но вот беда - и отвязаться нельзя: бросишь в воду - плывет чер­товский перстень или монисто поверх воды, и к тебе же в руки. В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого Пантелея. Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец Афанасий...»

Дойдя до этого места, я как бы споткнулся. «Рассказчик - дьячок», дед,  «родная тетка моего деда», «отец Афанасий»... Ба, знакомые все лица! То бишь родственные титулы, имя Афа­насий. Тетка, дед - два «рассказчика» по гончаровской линии налицо. Это что - совпадение ! Да нет, конечно же. Такое и нарочно не придумаешь. Вспомним, чем озабочен Пушкин вес­ной, летом, осенью 1830 года. И уже ясно, как божий день, что, читая «Басаврюка» (скорее всего уже в Болдине), Алек­сандр Сергеевич подсознательно не перестает помнить о глубо­ко потаенном, очень личном. И много ли нужно Пушкину для творческого толчка, с его-то великолепным ассоциативным стро­ем мышления!

                               (продолжение  следует)